столкнулся с протестантским антиимператором в Берлине.66
Семилетняя война стала высшей точкой в конфессиональной поляризации империи. Вступив в союз с Францией и продолжая дискриминировать своих протестантских подданных, Мария Терезия раздула паруса притязаний Фридриха. Так же поступил и ее супруг, император Франциск Стефан I, который невольно подыграл пруссакам, неоднократно призывая католических князей к совместным действиям против "протестантской лиги" и тем самым еще больше ускоряя раздвоение империи на две конфессионально враждующие партии. С обеих сторон широко использовалась печатная пропаганда с конфессиональным уклоном. Прусская пропаганда военного времени постоянно подчеркивала конфессиональную составляющую конфликта, утверждая, что Габсбургский двор, вступая в союз с католической Францией, пытается развязать новую религиозную войну против Священной Римской империи. Перед лицом этой угрозы Пруссия представляла собой единственную надежду на целостность конституционного порядка, установленного в 1648 году, ведь ее интересы совпадали с интересами самой "Германии". Таким образом, прусская пропаганда использовала традиционные сильные стороны конфессиональной политики Гогенцоллернов, выдвигая претензии Пруссии на то, чтобы представлять более широкие "протестантские интересы". Что было, пожалуй, менее привычно, так это тенденция приравнивать это сообщество интересов к немецкому отечеству tout court - аргумент, который в некоторых моментах предвосхищал идею "меньшей Германии" с преобладанием прусских и протестантских интересов, которая выйдет на первый план во время дуалистической борьбы XIX века.67 Эти усилия принесли результаты. В конце Семилетней войны французский посланник заметил, что по Губертусбургскому миру пруссаки оказались в более сильном положении в имперском диете, чем когда-либо прежде, поскольку пруссакам удалось поставить себя во главе в основном протестантской антиимперской (читай - антиавстрийской) партии в диете.68
ПАТРИОТЫ
11 декабря 1757 года Карл Вильгельм Рамлер присутствовал на благодарственном молебне в Берлинском соборе по случаю недавней победы Пруссии при Россбахе. Вернувшись в свои апартаменты, он набросал письмо поэту Иоганну Вильгельму Глейму:
Мой дорогой друг, [...] я только что вернулся со слушания победной проповеди нашего несравненного [придворного капеллана] Сэка. Почти все глаза плакали от любви, от благодарности. [...] Если вы хотите прочитать некоторые из наших победных проповедей, я могу вам их прислать. Та, что была посвящена победе под Прагой, и та, что он произнес сегодня, несомненно, лучшие из тех, что провел господин Сак. Наши молодые люди не прекращают победных выстрелов, и сейчас, когда я пишу эти строки, вокруг меня раздается стрельба. Наши купцы изготовили всевозможные шелковые ленты в честь обеих побед, и мы украсили ими наши жилеты, шляпы и шпаги.69
Всплеск патриотических настроений в прусских землях во время Семилетней войны - одна из самых примечательных особенностей этого конфликта. Сегодня кажется естественным предположить, что войны укрепляют патриотические чувства, но в Пруссии так было не всегда. Разрушительные конфликты Тридцатилетней войны имели скорее обратный эффект. В 1630-х годах подданные курфюрста в большинстве своем не отождествляли себя ни с ним, ни с территориальным объединением, над которым он правил. Более того, многие испытывали более сильные симпатии к лютеранским шведским врагам Бранденбурга, чем к кальвинистскому курфюрсту в Берлине. Бранденбургскую армию конца 1630-х годов ненавидели и боялись почти так же сильно, как и оккупационные войска противника. Даже после знаменательной победы великого курфюрста над шведами при Фербеллине в 1675 году в народе почти не осталось признаков энтузиазма по отношению к делу Бранденбурга или его идентификации с борьбой главы государства. Возвышенное ощущение творящейся истории, которое сопутствовало событиям в Фербеллине, по большей части оставалось уделом крошечной элиты, сосредоточенной при дворе. Не вызвал большого интереса у населения и вклад Пруссии в Войну за испанское наследство (1701-14); это были сложные коалиционные кампании, которые велись ради непонятных политических целей и в которых прусские войска служили далеко от дома.
Напротив, поражения и победы прусских армий в Семилетней войне породили повсеместное чувство солидарности с целями и личностью монарха. Иоганн Вильгельм Архенгольц, офицер, прослуживший в прусской армии большую часть войны и впоследствии написавший эпическое повествование о ее ходе, вспоминал о том энтузиазме, который охватил его соотечественников-пруссаков в самые мрачные годы конфликта. Прусские подданные, писал он, "смотрели на гибель короля как на свою собственную" и "принимали участие в славе его великих деяний". Померанское сословие по собственной инициативе собрало 5000 человек на службу королю; их примеру последовали в Бранденбурге, Магдебурге и Хальберштадте. "Эта война, - заключил Архенгольц, - породила любовь к отечеству, которая до тех пор была неизвестна в немецких землях".70
Церкви сыграли решающую роль в разжигании общественного энтузиазма по поводу военных подвигов монарха, побуждая верующих видеть в Фридрихе орудие божественного провидения. После - на самом деле весьма незначительной - победы Пруссии в битве под Прагой в 1757 году придворный капеллан Сак произнес громогласную проповедь с кафедры Берлинского собора:
Король одержал победу и жив! Воздайте честь нашему Богу! [...] Ибо чего бы стоили все наши победы и завоевания, если бы мы уже потеряли нашего отца? Но провидение, защищающее нас, вновь стало его стражем, и ангел Божий оградил его в час величайшей опасности от всех дротиков, выпущенных в него смертью.71
Другой проповедник, праздновавший победу, заявил, что сам Бог решил выделить Пруссию среди всех земель и избрал пруссаков "своим особым народом", "чтобы мы могли ходить перед ним во свете как его избранный народ".72 Влияние таких выступлений выходило далеко за пределы общин, которые их слышали. В частности, проповеди Сэка вышли в различных печатных изданиях и широко перечитывались на частных собраниях в центральных провинциях прусских земель.73
Эти усилия по мобилизации населения с кафедры дополнялись агитацией прусских литературных патриотов. Здесь наблюдается поразительный контраст: в 1742 году приобретение Пруссией большей части Силезии по Бреславскому миру было встречено публикацией небольшого количества прусских панегирических текстов. Написанные на латыни и изданные в дорогих фолиантах или кварто, они явно предназначались для узкой и высокообразованной аудитории. Однако к 1750-м годам писцы-пропагандисты и вольнонаемные патриоты стали выпускать большое количество текстов в дешевых немецкоязычных изданиях формата октаво.74 Одним из весьма влиятельных примеров стал трактат "Смерть за Отечество", опубликованный в 1761 году на закате военной судьбы Пруссии Томасом Аббтом, профессором философии Франкфуртско-Одерского университета. В живом и доступном эссе Аббта утверждалось, что классические ценности патриотизма, традиционно ассоциирующиеся с древними республиками, на самом деле лучше подходят для монархических государств, где монарх олицетворяет абстрактную власть государства и обеспечивает фокус для верности и самопожертвования своих подданных. В "устоявшейся" монархии, полагал Аббат, привязанность подданных к родине усиливалась любовью к личности монарха, любовью настолько сильной, что она отменяла страх и освящала смерть в бою.
[Когда я вижу короля в окружении его храбрых солдат, живых и мертвых,] меня одолевает мысль, что благородно умереть, сражаясь за свое отечество.
